Угрюм-река - Страница 246

246

Прохор весь в раздвоении. Звериное в нем всегда на дыбах, настороже. Нет сил задушить в себе обезьяну.

Однажды в тайге Прохор ухлопал из револьвера зазевавшегося олененка. В отдаленности от жилища старцев он изжарил на костре лучшие куски, наелся и, провялив в дыму, схоронил большой запас мяса на старой сосне, чтобы не слопали хищники. Тихомолком от старцев Прохор каждый день приходил сюда подкреплять свои силы. Но гораздый на нюх, на слюну старец Назарий, крутнув носом, как-то всерьез заметил Прохору:

– Не поклоняйся телу, поклоняйся живому духу в нем.

– Это к чему? Не понимаю. – И Прохор, рыгнув, озадаченно поднял брови. – Я дух люблю, ежели вкусно пахнет.

Старец с назидательной жалостью потряс головой, пронизал Прохора строгим взглядом.

– Тело человеческое внутри – нужник. Понял, чадо неразумное, брыкливое? (Прохор прикрыл рот картузом и опять рыгнул.) Вот, видишь? – И старец сел на пень, в бороде промелькнула ухмылка. – Мирской человек всякий день унавоживает мертвечиной и падалью чрево свое. А ты брось. А не можешь отвыкнуть – уходи от нас. Хоть бы дикого чесноку пожевал, парень. Тьфу.

Старец пнул гостя взором, как посохом.

– Брат зовет, брату недужится. Пойдем.

Тихий Ананий лежал, свернувшись калачиком, улыбнулся вошедшим, сказал:

– Многотрудно мне, – и стал легонько постанывать.

Старец Назарий, голову вниз, слушал, кряхтел.

– Многотрудно мне, – повторил Ананий, приподымаясь на локотках. Прохор с Назарием пособили ему сесть. – Не ведаю, камо гряду, а чувствую – скоро отыду от вас обонпол...

В окошечко тянулось солнце, желтый череп Анания золотился, белесые глазки трогательно взмигивали, Ананий тужился улыбнуться.

Назарий присел подле него, взял его за руку, сморщился, боднул головой.

– Куда ж ты собрался, брат? – И голос черного Назария стал мал, скрипуч и жалок. – Пошто уходить хочешь? А я-то как? Тогда зови и на меня смерть тихую.

Втянутые желтые щеки Назария задрожали. Стоявший тут Прохор прислушивался к их нудной беседе, с преступной насмешливостью оценивал смысл их слов. И нимало не жаль ему этих старцев.

– Ройте могилу, не мешкайте.

Ананий перекрестился, осторожненько лег. Взяли по лопате, вышли.

Могилу копали на любимом Ананием месте, под тремя высокими соснами.

– Местечко сие брат давно облюбовал для праха своего.

Копали целый день в гнетущем молчании. Земля – песок, а дальше – вечная мерзлота, повеяло жутким хладом. От усталости Назарий едва разгибал спину. Прохор пошел к ручью напиться. А когда вернулся, маленький согбенный Ананий уже стоял у края своей могилы. В костлявой руке его свилеватый посох. Он заглядывал в могилу, скрипел чуть слышным голосом:

– Вот и домина богатая... Кладите меня лицом к востоку. Сквозь землю солнышко хочу зреть.

У старцев Прохор увидел несколько толстых церковных книг, почерневших от копоти. В тайге, под тенистым кедром, развернул книгу.

«О, уединенное житие, дом учения небесного, в котором Бог есть все, чему учимся! Пустыня – рай сладости, где и благоуханные цветы любви то пламенеют огненным цветом, то блестят снеговидною чистотою, с ними же мир и тишина. О, пустыня, услаждение святых душ, рай неисчерпаемой сладости!»

Чтоб уяснить смысл этих строк, Прохор прочел их трижды. Ему, человеку практической складки, похвала пустыне, в которой прозябают два его старца, казалась бредом глупца. Пустыня! Убежище лодырей и физических калек. Нет, пустыня не для таких, как он. Надо утекать отсюда без оглядки, пока вконец не раздрябли мозг и мускулы. Надо бежать.

Через плечо Прохора в книгу заглядывал подошедший тихо старец Назарий.

– Мудрость, мудрость, – загудел он трубой. – Вникнул ли, чадо, в смысл мысли сей?.. Ищи в книге смысла сокровенного, преклонись ухом души, только тогда уразумеешь...

Старец сел у ног Прохора, под пенышек, на опавшую хвою. Прохор мрачно сопел.

– Веры нет во мне.

– Не веры в тебе нет, а душа твоя лишена умиления. «Когда в сердце есть умиление, тогда и Бог бывает с нами». Так святой Серафим-батюшка молвил.

– Но что ж мне делать, ежели у меня веры нет! – Прохору вдруг стало тошно, уныло. – Я пришел к вам, чтоб стать другим, а вот... как-то... я еще хуже, может быть, сделался...

– Молись.

– Не могу молиться! Крещусь, а сам о бабах думаю...

Старец поднялся, смягчая свой голос, сказал:

– Ты не бойся сего шума мысленного, это действие врага, по зависти его.

– Эх, слова все, слова... Брехня одна, пустозвонство! Дурак был, что к вам, дуракам, пришел. – Прохор, как всегда, был прям, груб, раздражителен. – Раз вы в святые лезете, вы в миру должны жить, людей спасать. А вы себя спасаете. Я думал – вы короли, мановением ока снимающие с человека все тяжести. А вы такие же нищие духом, как и всякий. Живые черви вы...

Прохор промучился еще два дня. И совершенно внезапно, без всякой связи с настоящим, стало грезиться ему давно прошедшее. Вдруг развернулись, окрепли навязчивые думы об Анфисе. Куда бы он ни шел, что бы ни делал, Анфисин образ с ним. Чтоб свалить себя утомительной работой, Прохор корчевал в одиночестве пни в лесу. Однажды его позвал голос: «Здравствуй, Прохор». Спину Прохора свело морозом, Прохор обернулся. Меж деревьями стояла в тумане Анфиса. Прохор крикнул – туман исчез. Прохор бросился бежать напролом, круша, как вепрь, трущобу.

Три дня подряд тяжелые видения терзали его. Он был охвачен страхом сойти с ума. «Мысль моя затмевается», – с ужасом думал он. Живой, телесной поступью подходила она к нему ночами, оправляла в его изголовье веники, садилась рядом с ним теплая, нежная, что-то говорила. Тяжко восстав от сна, Прохор ничего не мог вспомнить из странных ее слов.

246