Угрюм-река - Страница 270

270

– Куда же ты? – остановит его Нина Яковлевна.

– Прохор Петрович, что же вы?! – хором воскликнут обрадованные гости.

– Да так... Пройтись. Скучновато у вас: ни драки, ни скандалов. А главное – на винцо ты очень скуповата, Ниночка. – И ко всем: – Вы, господа, требуйте от нее выпивки... Какого черта, в самом деле! Я прекрасно знаю, например, что мадам Шульц пьет вино, как лошадь...

– Ах, что вы, что вы! – отмахивается та румяными ручками, пытаясь состроить жалкую гримасу смеха.

Все натянуто хохочут. Смеется и Прохор.

– А мистер Кук, – продолжает он, – в прошлое воскресенье вылакал в трактире четверть водки, скушал целого барана и приполз домой на бровях...

– О нет, о нет! – отчаянно трясет щеками и весь вспыхивает сидевший на пуфе у ног Нины почтенный мистер Кук. – Чрез щур сильно очшень... очшень преувеличен, очшень колоссаль! Один маленький румочка... Ха-ха-ха! Как это, ну как это?.. «Пьяный приснится, а дурак – никому». Ха-ха-ха!..

Под дружный, на этот раз естественный смех Прохор Петрович, уходя, бросил:

– Да, вы, мистер Кук, правы: дурак никому присниться не может, даже той, у кого в ногах сидит...

– О да! О да! – не сразу поняв грубость Прохора, восторженно восклицал счастливейший Кук и сладко заглядывал в очи божественной миссис Нины.

Вообще чопорных журфиксов жены Прохор Петрович избегал. Он любил веселиться по-своему...

Вот и сейчас – гулеванье его началось озорное и пьяное. На двух тальянках мастерски играли: кабацкий гармонист слепец Изумрудик и кучер Яшка – весь в кумачах, весь в бархате, на берестяных рожках – три пастуха хозяйских стад.

Огромный кабинет набит махорочным дымом, как осеннее небо облаками. Старый лакей Тихон затопил камин. Накрытый скатертью письменный стол – в обильной выпивке и простенькой закуске. Здесь командует Иннокентий Филатыч Груздев. Он всех гостей без передыху угощает, а сам не пьет. Прохор же Петрович выпивши с утра, однако в попойке от кучеров не отстает и не хмелеет. Только басистый голос его болезненно хрипит и алеет лицо запьянцовской кровью.

Гостями повыпито изрядно. Всех потянуло послушать хороших русских песен.

– На рожках, на рожках! – забила в ладоши, запрыгала красотка Стеша. – Прохор Петрович, прикажите...

Мрачный Прохор поднес трем пастухам по стакану водки, старику сказал:

– А ну, коровий полковник, разутешь.

Пастухи залезли на широченную кушетку и, подогнув в грязнейших броднях ноги, уселись по-турецки. А гости – плечо в плечо – прямо на полу, спиной к пылавшему камину, лицом к рожечникам.

– Какую пожелаете? – спросил старик и упер в пол конец саженной своей, обмотанной берестою дуды.

Не ржавчина на болотинке травоньку съедала,
Не кручинушка меня, добра молодца, —
печаль сокрушала, —

красивым контральто подсказала Стеша.

Прохор еще больше помрачнел, поморщился. Стеша припала щекой к его плечу. Пастухи сплюнули на тысячный ковер, отерли губы рукавом и, надув щеки, задудили.

И вот разлилась, распустила павлиний хвост седая песня. Переливчатый тон рожков был грудаст и силен. Мягко и певуче, с каким-то терзающим надрывом, вылетали звуки то круглыми мячами, то плавной и тугой струной... Особенно выразительно выговаривал рожок меньшого пастуха – Ерошки. Выпучив зеленоватые глаза и надув брюхатенькие щечки до отказу, Ерошка со всей страстью вел главную мелодию... И казалось, будто сильный женский голос во всю широкую грудь и от самого сердца звучит без слов. И если закрыть глаза – увидишь русскую бабу, пышную и румяную. Вся в кумачах, скрестив на груди загорелые руки, она плывет над полями по солнечному воздуху и поет, поет, не зная зачем, не зная для кого...

Вкладывая в певучий рожок все мастерство, Ерошка еще сильней надувает лоснящиеся щеки; ему вторит свирель Антипки, и, как складный фон, расстилает под песню свой басок дуда «коровьего полковника».

Насыщенная большой тоской проголосная песня сладко сосет самые сокровенные чувства человека. Все затаили дыхание, кой у кого блестит на глазах слеза. А трехголосная мелодия, раздирая тишину кабинета, царит и царствует. Она нежно хватает за сердце, умиляет огрубевшую, всю в мозолях душу: и просторно душе людской, и грустно.

И вспоминается расслабевшему от песни слушателю далекий, но такой родимый край давно утраченного счастья, где все друзья, где владычествует пленяющая ласковость и ничем не омраченная любовь. Горе, горе человеку, забывшему ту чудесную страну младенческой неоправданной мечты!

– Ну песня, ну песня! – растроганно покрутил головой старик Груздев. – Как по сердцу гладит... Эх ты!

Рожки взрыдали последний раз и смолкли. Все сидели, опустив огрузшие воспоминаниями головы. Старый хозяйский лакей Тихон стоял, прислонившись к косяку окна; ему не хотелось утирать слез, катившихся на черного сукна сюртук.

– Слушайте дальше слова этой песни, – глубоко передохнув, будто захлебнувшись вздохом, проговорила Стеша. – Слушайте, пожалуйста...

Сушит да крутит меня, молодца, славушка худая,
Чрез эту худу славушку сам я погибаю...

Смысл этих слов больно уязвил Прохора Петровича. «Ну, прямо про меня», – угрюмо подумал он и, сразу вскипев, грубо оттолкнул от себя замечтавшуюся Стешу.

– К черту эту панихиду!.. Эй, гармонист! Яшка! Сыпь веселую, плясовую! – крикнул он.

И весь строй кабинета переключился на гульбу. Бражники потянулись к чаркам, зашумели. Гармонисты стали налаживать свои тальянки.

– А ну спляшем!

Дьякон сбросил рясу, прогудел:

– Уберите подальше ваши стульчики. А то я их, неровён час, покалечу.

270