Угрюм-река - Страница 207

207

Сгрудятся по праздничному делу в бараках рабочие, начнут горестно подсмеиваться над собой, житье-бытье перетряхать: тут прижимка, здесь прижимка.

– Эх, жаль, Гриши Голована нет!

– Как нет! Здорово, дружки, я здесь!.. – И сухоребрый, спина – доска, ноги – жерди, вылезает с задних нар, из темноты, желтолицый, болезненного вида человек.

Рабочие – в обрадованный хохот, наперебой миляге руку жмут. «А вот папироску», «А вот лепешечку», «А вот кружечку чайку», «Эй, бабы, плесните товарищу молочка чуток!»

Здесь живут землекопы-дорожники.

За чаем – вприкуску, вприлизку, вприглядку – намозолившие уши разговоры, сетования; от них давным-давно болит душа.

– Протасов все-таки хоть и хороший, а барин. Протасов поманил нас – да замолк. Что нам делать?

– Это зовется выжидательная политика, – грызет черствую лепешку молодыми, но сгнившими в тайге зубами Гриша Голован. – Это зовется – накопление сил. Что ж, его политику я вполне одобряю. Пока нет рабочей организации, пока нет запасного капитала, забастовку подымать глупо. Вы хозяину – требования, а он вам – фигу. Вы не вышли на работу, а ему – плевать. Вы полезли на него с кулаками, а он на вас с пушкой, с винтовкой, с плетьми...

– Стой, стой, Голован! Заврался, – враз вскрикивают горячие мужики и парни. – Ежели мы на работу не выйдем, он через неделю лопнет, сукин сын... Да ежели дружно взяться, да ежели сознательно. Он мильен тыщ неустойки должен заплатить казне. Да казна его сразу в острог запрет.

– Ха, казна! – И Гриша Голован швыряет на пол свою засаленную студенческую, с синим околышем фуражку. – А кто, я вас спрошу, казна? Жулик на жулике, вот кто. Нет, ребята, вы не тово, не этово...

Некоторое время длится пыхтящее молчание. Гриша Голован покашливает в горсть, засовывает руки в рукава холщовой рубахи, нарочно медлит, как бы прощупывая настроение рабочих, наконец зябко ежится и говорит:

– Вы, ребята, живете в условиях жестокого произвола и насилия. Начать с договоров. Я уж не стану толковать о рабочих часах, о ничтожном заработке. Договоры самые кабальные.

– Правильно, правильно! – напирают на Гришу со всех сторон. – Мы сюда забрались, как мыши в ловушку. Прямо влипли.

– А главная кабала, ребята, вот в чем, – старается заглушить их голоса агитатор-»разговорщик». – Администрация обязывается на свой счет до места жительства доставлять только тех рабочих, у которых срок найма кончился. А ежели рабочего увольняют за проступки, он должен выбираться домой своими силами. А поди-ка... Другой за три, за пять тысяч верст отсель. Поэтому у всех вас боязнь остаться без работы, без хлеба в глухой тайге. И это действительно страшно. Это главная кабала, я вам говорю. Это заставляет вас со всем мириться, всему подчиняться, все терпеть... Фу ты, будь он проклят! Но погодите, ребята! – И Гриша с азартом потрясает кулаками, глаза горят, выкатываются из орбит. – Настанет время, ребята, когда мы... Впрочем... Ну ладно, дальше... – Он на мгновенье взмыл, как подброшенный мальчишкой голубь, но, словно завидя парящего орла, быстро сел на землю. Бунтарская натура агитатора всегда толкала его звать народ к политической борьбе, к восстанию. Но местный забастовочный комитет, негласно ютившийся в самом поселке, предписывал тактику чрезвычайной осторожности: не допускать на собраниях политических речей, зарвавшихся ораторов стаскивать с бочки за шиворот, постепенно направлять борьбу в чисто экономические рамки, чтоб преждевременно не дать полиции повода к разгромам.

– Вы бы, ребята, в своем бараке старосту выбрали, – предлагает Гриша.

Выбирают старосту.

– А что мне делать? Разъясни собранию... – просит выбранный Емельян Ложкин, крепкий старик с огромным носом.

– Слушай, товарищи! – встает Гриша Голован. – Староста – неограниченный хозяин барака. Он смотрит за порядком: чтоб не было пьянства, драк. В случае забастовки староста следит за дисциплиной, чтоб рабочие не шлялись к служащим и не шушукались с ними. Да мы впоследствии инструкцию дадим... А теперь, товарищи, уж кстати, давайте наметим выборных – двоих от сотни рабочих. Они потом войдут в рабочий комитет – руководить забастовкой.

– Значит, забастовка будет?

Гриша Голован нахлобучивает студенческую фуражку до ушей, улыбается и говорит с запинкой:

– Будет.

А в другом бараке орудует Петя Книжник. Он нищий не нищий, с корзиночкой для подаяния, а за пазухой книжонки. Со служащими, с полицией он ласков и низкопоклонен. Начальству и в голову не приходит, что Петя агитатор.

– Ребятки! – взывает он к рабочим-плотникам. – Лишних ушей нет? Как насчет забастовки мекаете? Кто-нибудь говорил вам? – Петя присаживается, утирает лицо рукавом заплатанной надевашки. – Испить бы. – Пьет воду, сытно рыгает, пегенькая, в виде хвостика, бороденка его дрожит. – Ну, так вот, ребята... К забастовочке-то тово... Будьте готовеньки... Кажись, наклевывается...

Агитатор начинает рыться в сумочке, вытаскивает три красненькие брошюрки.

– Вот нате-ко-те, прочитайте-ко-те, грамотеи-то есть, поди? Пользительное чтение. А теперь, товарищи, давайте выберем старосту барака и наметим выборных в рабочий комитет...

Так течет время. Петя, подзакусив, наговорившись, прощается со всеми и уходит.

А среди рабочих механических заводов орудует латыш Мартын, ему сорок лет, четыре года пробыл в каторге. Идет своим чередом работа среди лесорубов, золотоискателей.

Уже были маленькие группочки в пяток, в десяток лиц. Группочки ширились, росли, умнели, постепенно превращались в группы. В головы этих избранных рабочих исподволь внедрялось сознание их личного бессилия, их коллективной мощи, понятие о классовой борьбе, ненависть к эксплуататорам.

207