Угрюм-река - Страница 208


К оглавлению

208

На башне «Гляди в оба» дозорит в ночное время Константин Фарков. Прохор ему верит, как самому себе. Фарков старик, но его глаз зорок, нервы крепки, сон над ним власти не имеет.

Глухая ночь. Ветрище. Башня скрипит, ее вершина плавно раскачивается. Константин Фарков, въедаясь взглядом вдаль, настороженно бодрствует. Даль непонятна даже заправскому таежнику, она угрюма и таинственна.

«Пожар», – вдруг сам себе говорит Фарков. Сначала, как вспых спички в темноте, огонек лизнул глаза, потрепыхал и сгинул. «Померещилось», – думает Фарков. Но нет. Опять вдали кто-то хочет закурить. И не один, а двое, сразу две спички, и чуть помедля – третья. Фарков взял в бинокль огонечки на прицел. «Пожар, – сказал он уверенно, соображая, что делать. Спички не гасли, огоньки перебегали, сцеплялись друг с другом, зачинали веселый пляс. – Либо в двадцати верстах, либо в сорока, а нет, так и в сотне верст. Не разберешь...» Он подергал за веревку, заглянул вниз, подождал, еще подергал.

– Эй!.. Кого?! – послышался из преисподней стариковский голос.

– Федотыч, ты?

– Нет, корова!.. Кому же боле-то?

– Тайга горит, слышишь?

– Неужто нет!.. В пушку, что ли, вдарить?

– Пошто... Звони хозяину!

Федотыч закряхтел, отвернулся от ветра, постоял немножко за малою нуждой и покултыхал в свою каморку.

– Алю, алю! Прохор, ты? Тайга пластат!.. Фарков усмотренье сделал, велел сказывать тебе... – бредил полусонный Федотыч, покашливая в трубку.

Прохор затрясся, закричал:

– Буди народ! Дуй из пушки!.. Больше пороху!

– Знаю... Учи кого другого... Вешать, что ли, трубку-то? Алю! Алю...

От громоносного рева пушки сотряслась вся башня. Константин Фарков посунулся носом, сел, а дюжина дравшихся вблизи медведей враз прекратили свалку, рявкнули и, бросив медведицу, – враскорячку кто куда.

Прискакал на коне Прохор Петрович. Сорокасаженную высоту он взял махом. Было два часа ночи. Огоньки вдали разгорались, полоса бегучих вспышек ширилась.

– Не страшно, – сказал Прохор. – Далеко.

– Далеко-то далеко, да, вишь, ветер-то сваливает сюда, вот в чем суть... А впрочем, гляди, как знаешь. Твое добро.

– Ветер переменится, – уверенно, как всегда, ответил Прохор. – Спать пойду. А ты карауль.

Утром действительно ветер успокоился. Во всех предприятиях работы шли своим порядком. День, казалось, миновал благополучно. Однако к вечеру стал вновь пошаливать опасный ветродуй.

С башни видно – густые клубы дыма нависли над пожарищем, как будто там, на горизонте, тысячи цыган, рассевшись у костров, курили трубки. Пространство все больше и больше насыщалось мглой. Небо утрачивало синь, мутнело. Заходящее солнце бросало на землю зловещую, с желтым отливом, тень. Ветер стал упруг, упрям. Сила его все возрастала. Крылья ветра пахли гарью. Лениво раскачиваясь, тайга загудела сплошным шумом. Лицо природы изменилось. Деревья шептались печально и загадочно, птицы стаями неслись через башню за реку; в их полете – растерянность, излом.

Прохора тоже щемила тоска. Пошел на башню.

Ветер креп, башня скрипела в суставах. Вершина ее ходила вправо-влево – у Фаркова кружилась голова. Солнце закатилось в дым. Вечерних, обычно четких звезд теперь не мог нащупать глаз.

– Ну как?

Фарков уперся взглядом в гулявшие на горизонте огоньки, ответил:

– По-моему, надо, Прохор Петров, какие-нибудь способа принимать.

– Какие же? Канавы, что ли?

– Канавы навряд помогут. Гляди, разыграется, не пришлось бы встречный пожар пускать.

– Как встречный пожар? Не понимаю.

Фарков сел на пол, сказал:

– Укачало меня, – и стал объяснять таежные способы тушения лесных пожаров.

– Пропустишь время, всего лишиться можешь, – говорил Фарков, попыхивая трубкой. – На моих памятях село да две деревни огонь слизнул. На триста верст пламя шло.

– Да неужто?

– Уж поверь. Может так случиться – в одних портках в реку убежишь, по горло в воде сидеть будешь. Вот, брат, как.

Прохор, не сказав ни слова, ушел домой. Позвонил приставу, позвонил Иннокентию Филатычу – оба ответили неопределенно: «авось» да «Бог хранит». Пожалел, что нет Нины, нет Протасова. Отец Александр предложил отслужить всенощную с молебном и акафистом. Прохор растерялся, не знал, что делать.

II

Первый, второй и третий пушечные выстрелы потрясли тайгу, подняли на ноги всех рабочих.

Ночной, глубокий час. Небо на западе в трепетном зареве. Тьма. Ветер с гулом чешет хвою, гнет тайгу. В жилищах мелькают огни. На улицах – раздираемые ветром голоса людей. К башне, в свой летний кабинет, Прохор проскакал. За ним, карьером, волк.

Во все стороны, рассекая ночь, мчались с башни телефонные приказы. Их общий смысл: «Выслать в тайгу на борьбу с огнем триста лесорубов и землекопов, вести широкую просеку, рыть канавы». Прохору с мест робко возражали. Смысл возражений: «Подождать рассвета, сейчас в тайге темно, можно заблудиться; надо организовать питание, надо подбодрить рабочих водкой, иначе дело не пойдет». Смысл ответных приказов Прохора: «Не возражать!»

Кликнули клич. Желающих нашлось достаточно: отчего ж вместо тяжелой работы не погулять в тайге. С разных участков, разделенных пятью, десятью, пятнадцатью верстами, потянулись небольшие группы пеших и конных людей. Двигались через тьму по дорогам, по тропам с гуком, с песнями, чтоб напугать зверей.

Прохор на вышке башни. С головы смахнуло шляпу, по лицу мазнул гонимый бурей хвойный сук; с шумом неслись, крутясь, сухие листья. Ветер путал волосы, трепал одежду, врывался в рукава, холодом окачивал зябнувшее тело.

– Господин Протасов приехали!.. – взорвался ракетой чей-то голос из тьмы, снизу.

208