Угрюм-река - Страница 69


К оглавлению

69

Прохор был тоже пьян. Поутру его замутило, пошел купаться в Угрюм-реку. Холод и ледяные стеклянные закрайки на воде. Брр!

«А почему ж вчера не было Джагды? Где она?»

Джагда, забравшись на высокий кедр, незаметно провожала его к реке печальным взглядом.

Прохор переплыл в лодке на ту сторону и направился в лес искать ружье. Поздно вечером, усталый и расстроенный, прибрел домой. Заглянул в чум Джагды – чум пуст. Возле дома барахталась куча пьяных тунгусов. Они таскали друг друга за длинные косы, плевались, плакали, орали песни. Из разбитых носов текла кровь. Увидали Прохора, закричали:

– Вот тебе сукно, бери обратно, вот сахар, чай, мука, свинец, порох. Все бери назад. Только вина давай.

Прохор гнал их прочь. Они валялись у него в ногах, целовали сапоги, ползли за ним на коленях, на четвереньках, плакали, молили:

– Давай, друг, вина! Сдохнем! Друг!

Прохору стало гадко. Он сказал старику:

– Хочешь, выткну тебе глаз вот этим кинжалом? Тогда дам.

– Который? Левый? – спросил старик.

– Да. – И Прохор вытащил кинжал.

Старик подумал и сказал:

– Можна. Один глаз довольно: белку бить – правый. А левый можна.

Прохор не шутя шагнул к нему и поднял кинжал. Старик взмахнул рукой, засюсюкал:

– Ты невзначай выколи, скрадом, чтоб я не знал... А то шибко страшно... Борони Бог как... Ой!..

В груди Прохора омерзение и жалость. Он вбежал в избу, заперся и лег спать. Видел во сне Джагду. Она склонилась к нему, целовала в глаза и губы. Он проснулся и, полуслепой от сна, схватил ее за руку:

– Джагда! Ты?!

Она рванулась:

– Нельзя, бойе... Прощай! – и убежала. Прохор вскочил, распахнул окно. За окном стоял туман, и там, в реке, взмыривала вода на камне. Прохор долго, ласково звал:

– Джагда, Джагда!

Но туман молчал.

IV

Так протекали недели. Вернулся Ибрагим с рабочими. Что? Анфиса не прислала ему письма? Но почему, почему?!

Протекали месяцы. Наступал иссиня-белый трескучий декабрь, пушистый и легкий. Приходили, уходили тунгусы, с ними Джагда, печальная, покорная. Но маленькая Джагда не укрепилась в сердце Прохора; оно отравлено иным чувством – чувством гордой злобы на Анфису. Он много раз то сурово, то умоляюще допрашивал черкеса:

– Может быть, ты нечаянно потерял то мое письмо к Анфисе? С красной печатью которое... Скажи.

– Нэт... Как можно... Сам сумка клал.

Воздух душист, бел, звонок. Каждый день с утра до ночи курились над крышами два дыма: в избе Прохора с черкесом и в избе Фаркова. Сын Фаркова – двадцатилетний Тимоха – здоров как бык и огромен ростом, шея толстая, лоб широкий, любит громко хохотать и на работу сердит ужасно: почти один срубил отцу избу.

Потом залез в тайгу, стал деревья валить.

– Дорогу проводить желаю.

– Куда?

– А пес ее ведает... Куда-нибудь упрусь. Без дела мне тоскливо, Прохор Петров...

Тогда Прохор велел ему строить на берегу пристань. Лицом Тимоха коряв, ходит враскорячку, локти врозь и силищу имеет медвежью. Тимоха для Прохора – клад. Начал Прохор учить его грамоте, пожелали учиться черкес и старики Фарковы – муж с женой.

Жизнь Прохора стала заполняться. Часто ходили с Константином Фарковым на охоту, иногда следом за ними ломился тайгой и Тимоха. Он говорил мало и все больше матерно, просто уж родился таким, будто и ничего не скажет, а раскудрявит фразу ужасно, не замечая того сам. Если надо: «Я хочу медведя взять», у него звучит:

– Я, так твою так, Прохор Петров, хочу, растуды его туды, ведмедя ухайдакать, распротак его протак, сек твою век...

Прохор сначала хохотал, потом стал сердиться, потом рукой махнул.

Ибрагим на охоту не ходил, шил вместе с Маврой Фарковой на продажу тунгусам кафтаны.

Письма отца и матери были бессодержательны. Нина сообщала, что на лето домой не приедет, а будет гостить в именье у своей подруги. Он получил от нее уже три письма, ласковые и нежные, пересыпанные словесными колючками, смешками, но это последнее ее письмо подействовало на Прохора удручающе: он долго-долго не увидит ее. Значит, ему незачем плыть по весне в Крайск, к Куприяновым. Ну что же, он продаст пушнину на ярмарке в Ербохомохле. И домой ему незачем ехать: с Анфисой – конец, а мать пишет каракулями: «Теперича, слава Богу, тихо».

Решено. Еще год проживет здесь, благо имеются книги и через Шапошникова новых книг можно выписать из города.

Мороз переломился. Пошли метели. Мохнатая шубища тайги то зеленела, то седела. Прохор убил за зиму трех медведей, много лисиц и без счету белок.

На полке и на столе свернутые в трубку чертежи. Они почти по-детски разукрашены красным, синим, желтым. Вот набросок его бревенчатого дворца в русском духе: башни, петухи, кругом сад и, конечно, фонтан с беседкой. Вот часовня. Вот план местности – тут дорога, там дорога, здесь завод, здесь лесопилка; вот план приисков, тех самых, надо послать в город заявку. Прохор совещается с Константином, с черкесом. Подсчитывают. Черкес крутит головой, причмокивает. Тимоха весело матерится, и рожа у него, как луна сквозь дым.

Перед весной Прохор отправил отцу с Ибрагимом двадцать тысяч денег, вырученных на ярмарке, – пусть отец пришлет побольше товару. Прохор не приедет домой – дела.


В середине лета пришли товары. Приплавил их сам Петр Данилыч с Ибрагимом.

У Прохора большое хозяйство. Распахана десятина земли. Рожь и ячмень тучно колосятся. Огород, пасека. На пасеке властвует Константин Фарков. Тимоха ведет войну с тайгой: как зверь корчует пни, сжигает валежник; надо поляну расширить и на будущий год кругом запахать. Коровы, лошади, куры. Три новые избы. В двух – приехавшие по весне семейные мужики-рабочие, третья – для покупателей-тунгусов, вроде харчевки. Целое село. На холме – сам хозяин, Прохор Петрович Громов. Нынешним летом у него стала пробиваться мягкая бородка. По-орлиному он смотрит кругом, на тайгу, на бегающих чумазых ребятишек. Шумно: собаки лают, мычит корова, горланят петухи, голопузик бесштанно брякнется в крапиву и орет. Жизнь! А ведь был нуль на этом месте, как и все кругом – нуль.

69